Без заголовка
26 апреля правительство постановило назначать комиссаров по согласованию с комитетами общественных организаций. Сами же комиссары на своем совещании в Петрограде констатировали, что их власть на местах без опоры на советы была “равна нулю”. Газета эсеров “Дело народа”, которую вряд ли можно было заподозрить в больших симпатиях к административной системе, писала: “Местной власти нет: одни органы разрушены, другие нежизнеспособны, а главное – лишены всякого авторитета в глазах населения” (33).
Это понимало и само правительство: циркуляры МВД за март – апрель требуют упорядочить структуру органов местного управления и действовать в соответствии с постановлениями правительства и распоряжениями министерств (34). Но это было невыполнимо, в том числе и потому что само правительство предполагало реформировать местное управление “на основе преобразования органов непосредственного государственного управления на местах в органы самоуправления и предоставления им всей полноты государственной власти на местах” (35). Власть, таким образом, самоустранялась от участия в местном управлении, что грозило ей в недалеком будущем катастрофой.
Печальную картину представляли и органы центрального управления. Даже в столице Временное правительство не вполне владело ситуацией. Обеспечение порядка и общественного спокойствия, ранее возложенное на полицию, теперь повисло в воздухе. Хотя и было принято решение о замене полиции милицией, последняя создавалась медленно и явно не справлялась с поставленными задачами – Правительство еще 7 марта постановило призвать население соблюдать порядок и не производить незаконных арестов, которые в большом количестве имели место как во время переворота, так и после. Тогда же было решено “воссоздать центральный орган, заведывающий общественной безопасностью” (36). Позднее, 10 марта вышло постановление о создании Временного Управления по делам общественной полиции (милиции) при МВД, но свой устав милиция получила только 17 апреля. На местах она подчинялась местным органам власти, централизованной структуры создано не было. К тому же изначально предполагалось, что на нее будет тратиться в 2 раза меньше средств, чем ранее на полицию. Сложности, возникшие с необходимостью поддерживать общественный порядок, слабость самой милиции, а также ее тесная связь на местах с советами не позволяли использовать ее как действенную силу в проведении правительственной политики (37).
Центральный государственный аппарат, не имея возможности активно воздействовать на ситуацию на местах, был обречен на изоляцию и беспомощность. К тому же сам он подвергся значительным чисткам, что не могло не сказаться на его работоспособности. Министерства создавали многочисленные совещания, которые пытались восполнить нормальную работу центральной власти. Но результаты сводились к минимуму из-за невозможности согласовать работу центра и провинции. Никакие меры власти не могли быть проведены в жизнь, если они не соответствовали решениям местных органов самоуправления. Гучков 4 мая по поводу своей отставки заявил: “Я ушел от власти, потому что ее просто не было” (38).
Бедственное положение власти усугублялось нарастанием анархии по всей стране. В городах законные власти и законные органы самоуправления не могли сдержать те изменения, которые вели к гибели страны. Уже в первые дни революции во многих городах самочинно вводится восьмичасовой рабочий день (что было совершенно недопустимо в военное время), в марте он был введен в 28 крупнейших промышленных центрах страны. Организовываются советы рабочих и солдатских депутатов (раздельные или совместные), которые, подобно Петросовету, вступают в переговоры с органами власти и комитетами общественных организаций от имени рабочих и солдат того или иного города. Власти не могли вступать в конфликт с этими авторитетными организациями и обычно удовлетворяли их требования. Правительству приходилось даже предостерегать своих комиссаров от финансовой поддержки советов, которая имела место. Именно под давлением советов местные структуры власти и буржуазия шли на введение в городах восьмичасового рабочего дня (39). Опора местных советов на вооруженную силу, которой были запасные батальоны, расквартированные в городах и поддерживавшие эти органы, делала всякую серьезную попытку сопротивления им со стороны властей бессмысленной. Только сохранение комиссарами хороших отношений с советами могло позволить им хоть как-то сохранять свою власть. Однако часто это требовало от комиссаров прямого потакания советам и все более увеличивало зависимость от них.
Правительство, в свою очередь, не только не пыталось воспрепятствовать этому, но 10 марта даже рекомендовало военному и морскому ведомствам последовать примеру предпринимателей и ввести восьмичасовой рабочий день на своих заводах. Хотя в условиях мировой войны это и являлось преступлением, но все же было сделано. Естественно, эта мера не способствовала повышению работоспособности, наоборот, уже находившаяся в предкризисном состоянии экономика начинает распадаться на глазах (40).
В марте революционная волна приводит в движение и деревню. По верному замечанию Харитонова деревня, как и вообще вся провинция, не стали центром сопротивления революции, а, наоборот, здесь революция заходила в своих проявлениях еще дальше, чем в центре. В первый месяц революции количество крестьянских выступлений начинает резко ползти вверх, составив почти 20% по отношению ко всему 1916 году. В апреле их число вырастает в 7,5 раз, а число разгромленных имений – почти в 2 раза (41).
Такая статистика не могла остаться без внимания. Уже 9 марта Временное правительство обсуждало беспорядки, имевшие место в Казанской губернии. Правительство решило пресекать подобные выступления, поскольку они были направлены на захват частной собственности. Вопрос передачи земли в руки крестьян оставался на усмотрение Учредительного собрания, а самовольная ее экспроприация была уголовным преступлением. Было постановлено применять к нарушителям “всю силу закона”, но применение оружия было признано недопустимым (42). В ведении губернских комиссаров не было таких сил, с помощью которых можно было пресечь аграрные беспорядки. Весной военные команды направлялись для усмирения крестьян лишь несколько раз, а о применении оружия сведений нет вообще. Милиция для подобных операций не годилась: она либо не принимала участия в усмирении, либо даже способствовала им (43).
Районы крестьянских волнений разрастались, охватывая большинство европейских губерний России. Временное правительство пытается скоординировать деятельность своих структур в этом вопросе, передать его целиком в ведение Министерства внутренних дел. В циркулярах МВД от губернских комиссаров постоянно требуется незамедлительно принять меры по наведению порядка. Правительство настаивает на постоянном его информировании о всех случаях беспорядков и о мерах по их ликвидации (44). Губернские комиссары телеграфируют о своем бессилии и просят помощи (45).
В деревнях уже в это время создаются волостные исполкомы, которые заполняют образовавшийся вакуум власти. Эти исполкомы в большинстве случаев оказывались там единственным реальным органом(46). Опираясь на его решения, крестьяне нередко занимали соседние поместья. С течением времени создаются советы крестьянских депутатов в волостях, уездах, губерниях и даже областные (то есть для нескольких губерний). Такие организации уже весной 1917 г. принимают решения о подчинении им всего земельного фонда своего региона. Подобное решение, несмотря на постановления Временного правительства, в апреле выносят советы Шлиссельбургского уезда, Канского уезда Енисейской губ. и т.д., а в мае – Казанский губернский съезд. Что касается принудительной аренды и реквизиций, то уже в марте они широко практиковались, а в апреле были утверждены советами Пензенской, Саратовской и Рязанской губерний (47). 11 апреля правительство пошло на компромисс, предоставив право продовольственным комитетам принудительно арендовать незанятые площади по назначенной ими цене (48).
Ярчайшим примером полного бессилия властей стали, пожалуй, события, происходившие в нескольких десятках верст от столицы – в Шлиссельбурге, городской совет которого 17 апреля выразил недоверие правительству, создал свой революционный комитет, объявленный высшим органом власти в городе. Земля в уезде была экспроприирована, причем это решение проводила в жизнь городская милиция. Город также обратился ко всей России с призывом немедленно установить рабочий контроль на предприятиях и ликвидировать частную собственность на землю (49).
В этих условиях независимое существование Временного правительства было попросту немыслимо. Ему необходимо было в своей деятельности опираться на какую-либо общественную силу. Такой силой был Петроградский Совет. Выше уже указаны причины его влияния и его особенности. Тем не менее, правительству выбирать не приходилось.
Петросовет формально являлся городской общественной организацией и официально не претендовал на власть, но, объявив себя органом, представляющим “всю трудовую Россию”, и получив поддержку масс, был реальной угрозой для правительства как института, действующего от имени народа и для народа. Совет должен был, очевидно, стать воплощением принципа, выраженного в эсеровском “Деле народа”: “Реформирующая власть Временного правительства, подталкивающая и контролирующая деятельность советов рабочих и солдатских депутатов” (50). Если Совет и был общественной организацией, то во всяком случае, по мнению его лидеров, самой значимой и имеющей право давить на власть. Именно такое понимание Совет и демонстрировал: он принимает решение о закрытии правых газет, он настаивает на аресте императорской семьи и смене Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича (при этом оба требования выполняются властью беспрекословно), он издает Приказ N 1. В целом он выражает “требования революционного народа” и разрабатывает “неотложные меры в целях… воздействия на правительство для удовлетворения этих требований и непрерывного контроля за их осуществлением”. Одновременно Петросовет активно протестует против издания Временным комитетом Думы публичных актов, так как последний не является уже по мнению Совета государственной властью (51).
Реальная сила Петроградского Совета не была, конечно, так велика, как могло бы это показаться его лидерам. Он, так же как и правительство, не имел рычагов для ее осуществления на местах. Порядок заседаний Совета не позволял этому органу стать более или менее действенной структурой: появившись на гребне анархии, он не смог победить анархию внутри себя. Станкевич описывает его работу так: “Никакого руководительства не было, да и быть не могло… Порядок дня устанавливали обычно “миром”, но очень редки были случаи, чтобы удалось разрешить не только все, но хотя бы один из поставленных вопросов, так как постоянно во время заседаний возникали экстренные вопросы, которые приходилось разрешать в очередь… Вопросы приходилось разрешать под напором чрезвычайной массы делегатов и ходоков,… причем все делегаты добивались быть выслушанными в пленарном заседании комитета (Исполкома. – Ф. Г.)… В дни заседания Совета или солдатской секции дела приходили в катастрофическое расстройство” (52). Даже Суханов, гораздо более левый, нежели Станкевич, свидетельствует: “Извне по-прежнему наседала толпа. Внутри шла прежняя нудная изнурительная чехарда “внеочередных заявлений”, “экстренных вопросов” и “порядка дня”… Заседания были по-прежнему почти непрерывны и по- прежнему не носили следов какого бы то ни было внешнего благообразия” (53).
Но специфика ситуации делала Временное правительство реально зависимым от толпы и, соответственно, от Петросовета. Эта зависимость выражалась в постоянном согласовании своей деятельности с Советом (через согласительную комиссию (54)). Некоторые важнейшие документы создавались под прямым давлением Совета, например, введение хлебной монополии; другие вышедшие из-под пера деятелей Совета, только впоследствии утверждались правительством, например, Приказ N 2 по Петроградскому военному округу; третьи издавались совместно с советскими, как декларации правительства от 3 марта о его задачах и 26 марта о внешнеполитическом курсе, опубликованные вместе с постановлениями Совета по тому же поводу.
Рассмотрим теперь положение буржуазных кругов. Выше уже отмечалось их отношение к революционным событиям конца февраля – начала марта в Петрограде. Может быть потом ситуация изменилась и стала более приемлемой для буржуазии? Ведь в Западной Европе буржуазно-демократические революции, например революция 1848 г. во Франции, поначалу также имели характер анархический, но в очень короткий срок буржуазия, пришедшая к власти, восстанавливала порядок и систему органов власти, которые с этого времени действовали в ее интересах. В нашем случае это не совсем так. Уже в марте Временное правительство обнаружило не только неспособность, что было вполне очевидно и закономерно в той ситуации, но и нежелание прислушаться даже к тем предпринимателям, чья деятельность была непосредственно связана с удовлетворением первейших нужд страны. 19 – 22 марта состоялся I торгово- промышленный съезд, на котором буржуазные круги потребовали от правительства прекращения засилья советов в центре и на местах, приостановки действия восьмичасовой дневной рабочей нормы на время войны, а также отмены фиксированных цен на хлеб ради насыщения рынка. Доводы в пользу последней меры были достаточно просты и закономерны: при отсутствии действенной власти правительства на местах проводить политику твердых цен и государственного регулирования экономики было немыслимо, она неизбежно вела к тяжелейшему кризису. Ни одно из этих требований так и не было выполнено: 25 марта была введена хлебная монополия с фиксированной ценой на хлеб, советы, как известно, все усиливались, а в отношении пресловутого рабочего дня позиция правительства осталась прежней. По мнению авторитетного отечественного исследователя экономической политики Временного правительства это правительство не могло устраивать буржуазию в полной мере (55). Действительно, вряд ли правительство, в чью программу не входило покровительство буржуазии, можно назвать правительством буржуазным.
В этом отношении особый интерес представляет также оценка деятельности правительства, сделанная М. Палеологом, французским послом в Петрограде. Очень характерно, что этот сторонний наблюдатель, представитель буржуазного республиканского правительства нигде не употребляет по отношению к Временному правительству термин “буржуазное”. Либерализм же последнего у Палеолога связывается только с именами Милюкова и Гучкова, частично – Львова и Шингарева. Палеолог, кроме всего прочего, приводит свою беседу с крупнейшим промышленником А. И. Путиловым, суть которой сводится к словам последнего – о том, что “Россия вступила в очень длительный период беспорядка, нищеты и разложения” (56). Можем ли мы после этого говорить, что Временное правительство в своем курсе ориентировалось на буржуазию, а последняя считала его “своим” правительством?
Апрельский кризис стал первым испытанием новой власти на прочность. Проблема внешней политики была, пожалуй, первым вопросом, по, которому правительство не смогло сразу найти взаимопонимания с массами и Советом. Но суть коллизии была глубже. “Поводом и внешней формой кризиса был вопрос иностранной политики революционной России. Однако сущность его составлял вопрос о власти”, – заключает Старцев (57). Кризис ясно показал полную беспомощность правительства. И дело было не в его “буржуазности”, ведь и последующие составы правительства от присутствия в них министров-социалистов в конечном счете не стали более популярными. Состав правительства и партийная принадлежность министров мало что значили. От властей требовалось лишь одно: поощрение и узаконение того беспредела, что происходил в стране. Петросовет для этого вполне подходил, а Временное правительство было сковано его авторитетом и своим собственным бессилием. В его задачи входило лишь издание таких законодательных актов, которые не противоречили бы настроениям масс. Любое серьезное сопротивление им неизбежно влекло за собой кризис власти.
Итак, ни буржуазия и либеральный лагерь, ни социалистические партии как политические силы не являлись тем рычагом, который в феврале 1917 г. произвел революцию в России. Можно так или иначе оценивать роль этих сил в ее подготовке, но собственно революция произошла не по их вине. Февральская революция не была ни буржуазно-демократической, ни социалистической по своей сути. В ней доминировали демократические и социалистические по форме, но в сущности анархические и охлократические силы.
Февральские события были обусловлены не активизацией какой-либо политической силы, а скорее наоборот, их общим бессилием. Тому была не одна причина. Затяжной правительственный кризис, развал центрального и местного управления в момент колоссального напряжения сил, связанного с войной, и одновременно упорное нежелание самодержавия и государственного аппарата разделить тяжкий груз управления страной с умеренными силами российского общества, отсюда – слабость последних и т.д., – все это сделало свое дело. Государственный строй рухнул от волнения в столице в один миг. Но в стране не было другой организованной политической силы, способной взять власть в свои руки. Буржуазия была тогда еще слишком слаба политически, да и не ставила перед собой задачи монополизировать власть в своих руках. Либеральный лагерь, во время войны создавший Прогрессивный блок с целью сплочения власти и нации вокруг идеи победы в войне, снявший на время войны со своих щитов все радикальные требования (ответственное министерство и т. д.), к 1917 г. оказался разобщенным, испытав полное поражение своего стратегического курса. Социалистические партии в это время находились в состоянии глубокого кризиса и не готовили революцию, а лишь присоединились к ней.
Поэтому начавшиеся в столице волнения в условиях сложившегося вакуума власти очень быстро переросли в волнения по всей стране. По словам Маклакова “Россия получила в день революции больше свободы, чем она могла вместить, и революция погубила Россию” (58). В анархию оказались стихийно втянуты все слои и группы населения. Каждая из них преследовала свои интересы, а в сумме это дало в конечном счете, катастрофу на фронте, остановку заводов и фабрик, транспорта, грабеж поместий и расчленение единого государства. Большой ошибкой было бы считать, что эти процессы начались с Октября; нет, все это было, к сожалению, уже в марте – апреле. Именно с этого времени начались убийства офицеров, самочинное введение восьмичасового рабочего дня на заводах, тогда еще запылали поместья, а советы и земкомы стали присваивать частную земельную собственность, тогда в нескольких десятках верст от Петрограда возникает “суверенная” Шлиссельбургская “советская республика” со своим ревкомом и трудовым землепользованием. Безвольное Временное правительство, которое уже с первых дней своего существования было обречено на это безволие, не могло проводить независимого и действенного’ политического курса. Петроградский Совет, даже если бы и попытался сдержать эти процессы, что, правда, не собирался делать, сразу потерял бы всякую популярность у масс. В условиях весны 1917 г. только популярность (или популизм?) могла быть опорой власти, условием ее существования. Такое “двоевластие”, а князь Е. Н. Трубецкой очень точно назвал его “десятивластием” (59)?, и близко не походило на государственную власть. “Мы ведь не только свергли носителей власти, мы свергли и упразднили саму идею власти, разрушили те необходимые устои, на которых строится всякая власть”, – признавал Гучков (60).
До лета Россия жила “по инерции”, затем на политической арене появляются силы, так или иначе претендовавшие на власть, готовые принять ее. Но выбор по-прежнему оставался за массами: от их поддержки напрямую зависела Мощь той или иной из этих сил. Поддержку в такой ситуации получал только тот, кто никак не был связан с прежними вождями и кумирами толпы и кто больше сулил. Выбор в конечном счете был сделан вряд ли лучший. Власть взяли в свои руки большевики, партия, которая за несколько месяцев до Октября не пользовалась никакой популярностью и не была реальной политической силой.
Именно Февраль открыл для России череду потрясений, завершившихся созданием совершенно новой для нее политической системы. Февральские события вели страну к новому государственному порядку не напрямую. Результатом их стало устранение старого строя, но между старым и установленным позднее новым прошел определенный период без конкретной и действенной власти, без определенного государственного порядка, с вполне ясными, но еще не сбывшимися перспективами. Поэтому для тех нескольких месяцев, которые непосредственно последовали после Февральской революции, более характерно не установление какой бы то ни было новой системы, а скорее быстрое и необратимое разрушение старой. Характеризовать это время с точки зрения существования какого-либо строя нам представляется невозможным. Ведь “никто”, по словам английского философа Т. Гоббса, “не будет считать безвластие какой-нибудь новой формой правления” (61).
Революционный процесс не остановился на Феврале, да и не мог остановиться, но с этого момента, наоборот, набирал силу. “Революция была подготовлена наиболее цивилизованными классами нации, а совершена самыми необразованными и грубыми. Так как у людей, принадлежавших к первым, не было ни установившейся взаимной связи, ни привычки действовать согласно,., последние почти немедленно стали руководящей силой, как только старые власти были уничтожены”, – писал по поводу Великой Французской революции А. де Токвиль (62). В еще большей степени эта фраза подходит к отечественному революционному процессу. Революция в России не остановилась на сломе высших органов власти, как это было в Западной Европе. Буржуазия не смогла воспользоваться этим, чтобы взять управление в свои руки. Провинция не оказала своего сдерживающего влияния на центр. Кульминация развития революции наступила не в момент решительного столкновения радикальных и умеренных сил, подобно буржуазно- демократическим революциям в Европе. Они, эти умеренные силы, в России оказались слишком разобщены и слабы, и революция продолжала свое движение по наклонной плоскости. Поэтому мы склонны не искусственно разделять Февральскую и Октябрьскую революции, но считать их взаимосвязанными периодами одной – Великой Российской революции. Только через Февраль Россия могла прийти к Октябрьской трагедии. Лишь признавая эту взаимосвязь, мы можем претендовать на более или менее адекватное понимание пройденного Россией в XX в. исторического пути.
Не дело историка пытаться вычеркнуть из истории своей страны отдельные ее страницы, видоизменять уже состоявшуюся действительность, нужно, наоборот, пытаться понять и объяснить ее. И как бы мы не относились к Революции 1917 года- к Февралю или Октябрю, “но”, как заметил И. В. Гессен, “среди этого потрясающего хаоса исторический величавый процесс властно совершает свой вековечный ход и, как бы причудливо ни рисовались нам события, какими бы случайными они ни казались нам, как бы бесформенно они ни нагромождались, они могут лишь затемнить, скрыть от нас закономерность свершающегося,… но не в силах ее опрокинуть и уничтожить” (63).
Революция 1917 г., начавшаяся в Феврале, достойна остаться в истории под именем Великой в том смысле, как понимали это русские эмигранты-либералы: как колоссальнейшая трагедия России, оставившая сильнейший отпечаток на всей последующей российской и мировой истории, определившая ее дальнейшее течение на многие десятилетия, в том числе и современную нам эпоху.